Их первые встечи

  По чахнущим уже полям, по жёлтой готовой сорваться и упасть листве хлестал дождь. Небо чернело, и на него не хотелось глядеть. Ивлев, долговязый и тощий почти бежал. Весь закутанный в офицерскую плащь-палатку он смахивал на смерть, потерявшую косу.

  Утирая костлявой рукой с лица капли, Ивлев увидал её. Она бежала. Впереди. Толкая промокающую безнадёжно ткань розовой кофты, почти детскими лопатками. Соломенные, казалось, её волосы подпрыгивали мокрой стрехой. И вытянутая тонкая шея качалась под их тяжестью.

  – Промокнешь,– догнал её Ивлев,– иди, я укрою.

  – Я боюсь не дождя, а тебя.

Осень прикатила ранняя. Холода жгли уже утренним морозцем. Умываясь, кололи пальцами лёд в горшках умывальников, прибитых прямо к забору. Но было весело заглядывать в лица молоденьких девчат и тискать их запросто на танцах под песни Барыкина, из магнитофона на весь сельский клуб.

Но, она не ходила туда.

И он махнул на неё рукой.

И долго не замечал её, вообще.

И минул год.

Ко второму курсу его «мир» был переполнен бабами. Ими уже начинало подташнивать. Словно перепил он свою, пусть и большую, меру. И запросила его душа поста. И прошло сто дождей. И она предстала пред ним.

По-новому.

Нежной и непонятной.

В институт приехали с проверкой дантисты. Осматривали всех студентов. Поголовно. В классе режиссуры. На привезённом ими же кресле с ржавой плевательницей. У Ивлева зубы, частью повыбитые, держались крепкими коронками, из блестящего металла. В его рот страшно было заглядывать молодой стоматологше. Казалось он перекусит и пальцы, и наконечник бор-машины. С диагнозом «здоров» он вышел. Но следом вошла она.

Звали её Алина.

И Алина зашлась криком.

И крик этот был до того пронзительным, что Ивлев подумал, её резали.

В мгновенье он вспомнил и ту осень, и её, бегающие под мокрой кофтой лопатки, и тонкую шею, и слова: «Я боюсь не дождя, а тебя...»

 – Послушай,– сказал он, ворвавшись в кабинет, заслонив собою врачицу,– Алина, у меня столько зубов покалеченно. Я был бы чудовищем, если бы не врачи! Посмотри,– и он раскрыл свою пасть, пошире.

 – Ты и так чудовище,– отплёвывалась в платок Алина. И глаза её угасали в провалах, потемневших, словно то осеннее небо, глазниц. – Уйди, мне больно и стыдно.

  ...На подоконнике сидеть было удобно. В спину припекало весеннее солнце. За стеклом звонко падали капли сосулек. 

  Уже два года он сидел с ней в одной группе. Ездил в одних автобусах, метро, дышал одним воздухом... И ничего общего. А тут её непозволительная манера. И он сбит с толку. Он дрожит за неё. Сидя на подоконнике. И ожидая...

 Невозмутимая гладь её серых глаз поигрывала. Из-под ресниц длинных. И, казалось, есть в них надменность. Но и любили бы эти глаза жадно...

 – Ты меня удивил,– коснулась она его костлявого плеча,– ненавижу стоматологию. А зубы никакие, – её плечи прямые подтянулись к серьгам,– подожди, я глянусь в зеркало.

Казалось, это весна подступала к нему. Вплотную. И даже к его горлу.