ЦЕНА ДОВЕРИЯ

Рабочий день начинался как обычно. Более того, яркое утреннее майское солнце и оживленное пение птиц, заполнивших ветви крупных деревьев, которые растут вдоль Запорожского шоссе, бодряще влияли на эмоциональное состояние. Кратковременный, но крепкий ночной сон унес усталость, накопившуюся за прошлые сутки. Я с легкостью подбежал к переполненному людьми рейсовому автобусу, который уже отправлялся, и с трудом втиснулся в его салон. В течение получаса (примерно столько времени уходило на переезд от спального района Тополь-1 до улицы Шмидта) я стоял и пассивно болтался, прижимаясь к попутчикам и разглядывая пейзажи за окном. Преодолев пешком еще около километра, к своему удовлетворению, успел на утреннюю оперативку в отделении. Прослушал не только информацию от дежурной смены о состоянии больных, но и получил замечания от заведующей отделением Тамары Михайловны Соловьевской. А дальше — общая оперативка, и опять информация о больных, и опять замечания, но уже от профессора Ивана Степановича Белого. После этого — обход примерно тных, назначение лечения, заполнение медицинской документации, участие в операциях и их описание, общение с родственниками больных, коллегами. Всё это, как обычно, далось легко. Примерно к шестнадцати часам готовился к уходу с работы. Настроение было бодрым, и я уже предвкушал возвращение домой и общение с любимой женой. В это время позвонил ответственный дежурный хирург по больнице Федор Сергеевич Гурин. Он пригласил меня к телефону и спросил, не могу ли прооперировать больную по поводу острого аппендицита. Моему восторгу не было предела: с одной стороны — доверие к молодому специалисту, с другой — возможность самостоятельно произвести операцию. Больная уже была на операционном столе. Я с готовностью согласился и, быстро переодевшись, спустился на первый этаж здания, где располагался операционный блок. Всё складывалось как нельзя лучше. Меня ожидала любимая работа в привычных условиях. Аппендэктомия под местной анестезией была мной к тому времени хорошо отработана. Операция не отнимала много времени при условии хорошей подготовки сестры, выполнявшей также и роль ассистента. Обработав руки, я вошел в одну из операционных. На столе лежала молодая худенькая девушка, на лице у которой были отражены страх и беспокойство. Опытная операционная сестра была полностью готова к работе. Я поздоровался и доброжелательным тоном уверенного в своих возможностях специалиста завязал беседу с больной. Ее звали Надеждой. Стараясь отвлечь пациентку от мрачных мыслей, я стал задавать ей банальные вопросы, касающиеся места жительства, учебы, ближайших и отдаленных планов и так далее, удаляя ее сознание далеко за пределы не только операционной, но и больницы. Между нами установился душевный контакт, и даже завязалась, казалось, непринужденная беседа. Одновременно мы с сестрой производили элементарные, доведенные до автоматизма действия, приближаясь к началу операции. Стол с инструментами был готов. Шприц, баночка с раствором новокаина (ее наполняли операционные сестры из полулитровых флаконов, приготовленных в аптеке), обработанное и накрытое операционное поле подтверждали готовность к началу операции. Я взял в руки шприц, наполненный прозрачной жидкостью, и уже был готов проколоть иглой кожу живота больной, предупредив о легкой боли, которая ее при этом ожидает. Всё же что-то тормозило процесс. Не давал покоя насыщенный запах формалина в операционной. Это привлекло мое внимание, и я поинтересовался у операционной сестры, с чем это связано. Ответ, что этот запах исходит из плохо закрытых банок с удаленными органами и тканями, замоченными в консервирующем растворе формалина, меня удовлетворил. Я позвал санитара и попросил вынести банки в другую комнату. Он тотчас стал выполнять распоряжение, а я приступил к местной инфильтрационной анестезии. На введение первых порций анестетика Надежда отреагировала громким стоном, даже слегка вскрикнула. Такое поведение больных при соответствующем их эмоциональном состоянии нами наблюдалось и раньше. Мы продолжали работу. Надя немного успокоилась. Боль в местах введения препарата притупилась. При отработанных действиях и отсутствии выраженной подкожной жировой основы анестезия длилась от трех до пяти минут. Еще несколько минут ожидания, и привычным движением руки со скальпелем я рассек кожу больной в правой подвздошной области. Надежда повторно застонала. Я решил добавить новокаина и повернулся к операционной сестре с просьбой заполнить шприц раствором. И тут в проеме двери я увидел санитара. Широко раскрытые глаза, застывший взгляд, трясущиеся губы на его совсем еще юном лице говорили о крайней степени растерянности и страхе. Он указательным пальцем правой руки показывал на рабочий стол операционной сестры и что-то пытался выговорить. Видимо, мой настойчивый взгляд и тон, с которым я задал вопрос, помогли ему решиться на фразу, которую я скорее прочувствовал, чем услышал. Прочувствовал и чувствую до сих пор, в течение вот уже почти сорока лет. Он даже не артикуляцией, а всем своим внешним видом и сутью показал, что в банке у операционной сестры не новокаин, а формалин. Парень догадался об этом или вспомнил, вынося банки с препаратами, которые были плотно закрыты пробками. У него не хватило духу поделиться сразу своими предположениями, но, к сожалению, хватило времени сбегать в приемный покой больницы, который располагался в 10–15 метрах от операционного блока, пока я проводил «обезболивание». Там он встретил дежурного хирурга Петра Рафаиловича Ходжаева. С волнением спросил у него: «А что будет, если вместо новокаина под кожу больному ввести формалин?» Петр Рафаилович не знал ответа на этот вопрос, поскольку, как и любой из нас, никогда об этом не задумывался. Будучи занятым и не углубляясь в содержание вопроса, с присущей ему легкостью в общении ответил: «Как, что будет?.. Больной умрет». Подробностей возвращения в операционную санитар уже не помнил. Впрочем, ужас, охвативший меня, при осознании случившегося, также заблокировал мозг и не давал возможности трезво оценивать происходящее. Почти на автомате я пригласил в операционную Федора Сергеевича Гурина, а тот, в свою очередь, — заведующего реанимационным отделением Эдуарда Михайловича Лившица. Все засуетились. Больную быстро ввели в наркоз и наладили внутривенное введение комбинации растворов. К сожалению, опыта предотвращения возможных пагубных последствий проникновения формалина под кожу никто из присутствующих не имел. Высказывались разные предположения о возможных вариантах развития патологического процесса. Одни говорили о местном поражении пострадавших тканей, другие — о системном характере изменений с нарушением функции жизненно важных органов Присутствие опытных врачей разного профиля и их активные действия несколько отрезвили меня и придали уверенности в себе. В условиях общего обезболивания я завершил операцию. Аппендицит был катаральным. Перед ушиванием раны я инфильтрировал подкожную жировую основу физиологическим раствором поваренной соли. Надя наркоз перенесла стандартно, и после операции ее поместили в отделение реанимации. Через несколько часов она проснулась. К утру была активной, бодрой и веселой. Произошедший инцидент повлек за собой ряд действий администрации, направленных на наказание виновных и предотвращение подобных случаев. Подробностей происходящего я не помню. В те минуты меня волновало только одно — состояние здоровья пострадавшей. На следующий день в связи с удовлетворительным состоянием и отсутствием каких-либо системных нарушений Надю перевели из реанимации в наше четвертое хирургическое отделение, а вместе с ней пришел и запах формалина, исходящий из ее тканей. Этот запах не чувствовали только больная и ее мама, радующаяся бодрому состоянию дочери. Начался долгий путь лечения местных осложнений со стороны раны, осложнений, о масштабах которых никто из нас не догадывался. В течение трех дней после операции состояние Нади не отличалось от состояния большинства пациентов ее возраста, перенесших аппендэктомию. Ее почти не беспокоили боли в ране, что способствовало восстановлению двигательной активности. Появился аппетит, своевременно начали функционировать желудок и кишечник. И лишь нарастающая бледность и желтизна кожи, отступя 5–6 сантиметров от линии швов в правой подвздошной области, переходящие в серый цвет, были предвестниками чегото настораживающего и непредсказуемого. Разрешение вопроса не заставило себя долго ждать. На пятые сутки после операции у Нади на передней брюшной стенке, справа внизу, четко обозначилась граница между мертвой и живой тканью.Еще через несколько дней омертвевшая ткань стала подсыхать, сморщиваться, проявляя признаки отторжения. Во время перевязок я иссекал ножницами большие объемы безжизненной ткани. Эта процедура не вызывала каких-либо болезненных ощущений у Нади. Перевязки приходилось выполнять ежедневно, включая выходные дни. Через две-три недели рану удалось полностью очистить. В результате на передней брюшной стенке у Нади появился дефект кожи, подкожной жировой основы, фасций и мышц размерами примерно 8 на 10 сантиметров. Дном раны являлась воспаленная брюшина. В те далекие 80-е годы прошлого века мы в больнице скорой медицинской помощи не владели техникой замещения дефектов мягких тканей перемещенными или перфорантными лоскутами. Заживление раны у Нади протекало путем рубцевания тканей в течение еще двух с половиной месяцев. В результате — деформация передней брюшной стенки и широкий рубец на коже. В день выписки Нади ее мама в качестве презента с благодарностью вручили мне бутылку коньяка. Я держал ее в руках с двойственным чувством. А запах формалина, в отличие от запаха коньяка, ощущаю до сих пор на большом расстоянии, протяженность которого зависит от направления ветра, свойств атмосферы и изначальной концентрации раствора.